о моей юности и первых шагах в литературе, об интересных встречах и событиях. Попробую последовательно вспомнить наиболее запомнившиеся эпизоды.
Первое воспоминание – о революции. Мне было 4 года. Помню, мы сидели за печкой, прячась от пуль. Это было во втором этаже нашего старого (сгоревшего от пожара) дома. Явственно помню, что слышалась стрельба. И мать, а может и отец, говорили: “Садитесь на пол, за печку – тут будете целы”. И мы – малыши сидели кучей, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от страха… Еще помню, что это было в комнате, окно или окна которой выходили на Третью улицу. (ул.Октябрьская) Стрельба стихла. Улица была загорожена: на козла из досок были положены доски на высоте метра от земли. Вдруг загудел автомобиль (грузовик), которых до этого в Котельниче не было. Мы припали к стеклу, и видели как автомобиль пошел прямо на изгородь, разрушил ее (сбил доску) и поехал дальше, повернув к вокзалу… Все это помню явственно. Видимо в то время (а может, это было поздней, когда из Сибири наступал Колчак) в городе стояли воинские части. Рахманов пишет, что в городе тогда не было ни одного автомобиля. Но не могло же это мне присниться…
Еще эпизод из раннего детства. Это в революцию. Видимо, в 1918 году. Мы жили в деревне Нагаевской (по-деревенски – Нагаевщине), верстах в 6-7 от города. Там родился отец, и там у нас была земля, которую мы обрабатывали сами. Так вот, помню, жили мы в одноэтажном доме (не избе, а именно доме). Старший брат Володя, который учился в городе, как-то принес мне огрызок карандаша желтого цвета с черным (обычным, графитовым) сердечником и кусок серой, видимо оберточной, бумаги. Я был несказанно счастлив и целыми днями рисовал. Было мне, видимо, 5 лет.
Очень явственно помню (очевидно, мне было уже лет семь), когда с отцом мы пешком ходили в свою деревню. Я как всегда босиком, а он снимал сапоги, выйдя за город, вешал их на палку, вместе с другой поклажей, перекидывал через плечо, и тоже шел босиком. Дорога обычно шла через Деминщину (д. Деминская), где ездили на лошади. Мы шли пешком по тропинке, переходя по двум длинным бревнам речку Черняницу. Я любил эту дорогу, потому что на заливных лугах росли лютики, и весь левый берег чистейшей Черняницы был желтым от этих цветов.
Но прежде чем попасть в Деминщину, мы проходили весь город, потом полем деревню Зыкина (оставляя слева большой лес), затем железнодорожную станцию и большой поселок – Второй Котельнич…
Перейдя по бревнам Черняницу, речку метров в 5-6 шириной, изобилующую крутыми поворотами и омутами, поднимались в гору, где рос красивый сосновый лес. Лесом, обходя деревню, выходили в поля, где песчаная дорога, спускаясь с пологой горы, шла полями к трем соснам. А оттуда уже рукой подать было до Нагаевщины.
Другая дорога от Второго Котельнича шла правее, минуя речку Черняницу. Шла через поля, через высохшее болотце, где по-весне бывало сыро, потом через деревню Юдинцево. Я любил эту дорогу тоже, потому что, минуя. Второй Котельнич, мы попадали в редкий дубовый лес. Могучие дубы-великаны меня как-то особенно радовали. Потом выходили в голубые поля – это цвел лен…
Помню, как я учился ездить на лошади. Седла не было. Я залезал на лошадь с бревен или с изгороди из жердей, когда лошадь придерживал отец. Лошадь была смирная. А мне было, очевидно, лет 6-7. Я ехал в поле по деревне. Сидел неуклюже, дергался, сползал… Мальчишки улюлюкали, кидали камни в лошадь. Лошадь переходила на рысь. Я падал на землю, которая не казалась мне очень жесткой из-за густого слоя песка и пыли. Лошадь тут же останавливалась. Я вскакивал на ноги, отводил ее к изгороди (пряслу) и опять взбирался. Мальчишки опять кричали, бежали следом, разгоняя лошадь, и я снова плюхался на землю…
Еще вспоминаю из событий до пожара, как с отцом ездил на покос. Переправили лошадь с телегой на пароме через Вятку. Поднялись на невысокий песчаный берег по съезду, поехали лесной дорогой. Лес был дубовый: дубы огромные, густые. Говорили, это последняя дубрава, дальше уже шли только хвойные леса.
Ехали мы верст 6-8. Было жарко. Хотя ехали в тенистом лесу. И в бидоне молоко сбилось в масло! Вот какое было молоко.
Остановились на бугре, у самого леса, откуда широко раскинулись луга с высокой цветистой травой. Распрягли и привязали лошадь. Построили большой шалаш и навес для лошади. Выкопали колодец. Вода была близко. Обосновались. С утра, по росе, начали косить. У меня была маленькая коса-горбуша с красной ручкой (держалом). Жили на покосе целую неделю. Ходили по грибы, по ягоды…
Был забавный случай. Когда одна баба подошла к лужице в траве и махнула косой, задев воду, раздался сильный всплеск. Она отпрянула, с испугу закричала. Собрались мужики и в луже убили большую щуку! Луг этот был залит в половодье, а когда вода ушла, щука осталась в луже…
…Во время полевых работ (сева) я боронил. Ходил, погоняя лошадь, которая тащила по пашне деревянную борону. Отец мною руководил. Когда жали – я тоже жал маленьким серпом. Но у меня с непривычки болела спина. Помощи от меня было мало, и меня заставляли собирать колосья.
До пожара мы, ребятишки 8-12 лет ходили на реку за уклейкой. Утром, наловив мух, мы отправлялись на рыбалку. Река широкая, привольная. По ней изредка идут пароходы: “Отец”, “Сын”, “Дочь” или буксир тащит баржу, или сверху плывут плоты.
Обычно ловили ниже моста, где нижняя железная дорога к кожевенному заводу. Там насыпь, обложенная камнями и место глубокое. Там и забрасывали леску, у многих были бамбуковые тоненькие удилища. Лески мы плели самим. Ходили на базар, и у белых лошадей из хвостов выдергивали волос.
Рыба клевала хорошо: вылавливали много, штук по 50-70, нанизывали на прочную суровую нитку, и с такими серебряными гроздьями важно шли домой. Чистили рыбу и жарили на коганке сами. Поджаристая, она похрустывала, проглатывалась с нежными косточками.
Иногда ходили под железнодорожный мост, где были кусты осоки. Заходили чуть не по-пояс в воду. Дно было песчаное – все видно. Видно было, как к мухе подплывали крупные жирные ельцы и важно брали муху. Тут ты его – раз – и подсекал, вытягивал. Другой раз из-за кустов выскакивали голавли. Эти хватали на лету – только забросишь. Какая же это радость для мальчишки поймать большую (чуть побольше уклейки) рыбу! Брала и плотва, и сорожка – я их путал: обе красноглазые. Пробовал я ловить и на червя, уезжал на другой берег, где глубоко и песок. Но, помню, остался без крючка – щука или окунь откусили.
По грибы я начал ходить лет в 7-8. Ходили в Мирщину (мирской - то есть лес мира) – загородный лес. Шли туда через городской сад, через овраг. Лес был смешанный: ели, березы, пихты, сосны, липы, дубы, ольха, бузина и черемуха. Теперь, говорят, он вырублен, как и Логашевский. Белые росли под большими елками во мху. Мох был довольно высокий, сантиметров 10. Найдешь боровик – и давай рыть вокруг, - и набираешь маленьких белых. Другой раз штук 15-20 на одном месте.
Помню, как с ребятами из города мы ходили воровать репу. А картошка! А ягоды! О, тут есть, что вспомнить… А как пас коров! Да… Все это было до пожара. А игры в чижа-загонялу, в лапту, в футбол…
Помню, на Нижней площади (ул.Кирова и рынок) мы часто играли в лапту или в футбол. Леонид Рахманов приходил, стоял в стороне у керосинового столба, и внимательно следил за игрой, но сам никогда не играл… На Верхней площади тоже играли. Помню, приезжали команды из Шарьи, Вятки, Яранска. У нас были знаменитые футболисты. Владимир Шулятьев, Агафонов (Агафоша), Турсенев - школьный учитель физкультуры (хорошо играл), кривоногий Сережка Маркович - помню, как он кричал мне: “Эй ты, ленинец-марксист, пасуй сюда!” - потому что я был пионером…
Надо вспомнить еще ряд эпизодов и людей (до пожара). Мать! Это образ! Начитанная, одаренная, но загубленная нуждой, детьми, болезнями. А тетка Тина? Это же великолепная личность! А ее муж – художник Бочканов - человек очень талантливый, но трагической судьбы. А брат Владимир? – Это же целый роман можно написать!
Мальчишки. Вася Толстый. Евангелисты. Весовой мастер и его дети. Беглянка. “Милорд” (это описано у Рахманова). Как гоняли “чижа” по Третьей улице… А Масленица. Катание с горы на ледянках (по 2-й и 3-й улицам). А студия Бочканова (дяди) по рассказам брата. У него учился Гошка Сидрихин. А походы за уклейкой. Связки рыб. А верхний амбар. Шарманка! А бутылки (ксилофон). Школа: учителя, ученики. Петр Шабанин. Книги. И прочее… Пожар в Котельниче…Нет, все это штрихи. Надо писать, как следует. Пока буду записывать лишь факты.
Как я пошел в школу. Ели овсяный хлеб с мякиной. Давали там нам по кусочку. Помню, хоровод водили, кто-то из ребят не решился отойти и налил в штаны, в валенки. А валенки были дырявые – оттуда потекло.
Ходил, в день именин, с отцом в Никольскую церковь. Отец был в войлочной шляпе (крестьянской). С ним раскланивались. Он поднимал шляпу. Эта шляпа походила на шапку (так вспоминается). Отца уважали. Он был, правда недолго, старостой в церкви.
Когда возвращались домой, отец покупал мне в кулечке фунт яблок. Яблоки были красноватые, не очень крупные, очевидно коричные (коричневые, так их называли).
Да, вспомнил. Давно, еще жили мы на втором этаже (а внизу была чайная). В маленькой столовой стоял большой стол, обставленный тяжелыми резными стульями, и буфет.
Отец за что-то порол ремнем Бориса (старшего брата). Тот бегал за столом по стульям, и отец никак не мог или не хотел его достать. Только кричал и махал ремнем.
Еще помню, как с отцом пилили дрова в дровянике… А на сеновале мы играли в прятки, когда с покосов привозили сено...
Когда была чайная, я ходил за два квартала, мимо дома Рахмановых, к Верещагиным в пекарню. Мне давали 20 булок (французских). Я их завертывал в скатерть и нес на спине. Запах, чудесный запах свежего белого хлеба, распространялся далеко.
Не помню, ел ли я эти булки? Кажется – нет. Но Верещагин давал мне слойку. Денег не брал, а записывал в книгу. Потом расплачивался отец.
Народу в чайной бывало не много. Отец научил меня ходить с большим чайником в кипятилку и наливать кипяток. Из под крана валил пар и не было видно, когда наполнится чайник. Определяли по звуку: как в чайнике забурлит – завертывай кран. Я это усвоил хорошо. На большой чайник ставился маленький, в котором заваривался чай. Я это тоже научился делать. И оба чайника подавал к столу. Отец стоял за прилавком и отмечал что-то в узкой книге. Видимо, закупку продуктов (сахар, колбаса, пряники и т. д.). Книжка эта лежала на высокой конторке. За прилавком были полки. Я видел, что отец делал записи неторопливо, большими, почти печатными буквами. Он был малограмотным…
Помню, как болел отец. У него была водянка. Лежал в больнице с раздутым животом. Я ходил к нему, но кроме непомерно большого живота ничего не помню…
Потом его увезли в Вятку. Но надежды на выздоровление не было, мать и Борис повезли его обратно, и он умер в поезде (на станции Лянгасово). Сказали пассажирам: “Уснул”. В Котельниче вынесли на носилках. Видимо, с ним ехал и Володя. Он нашел в буфете товарищей – студентов, и они принесли отца домой. От вокзала было полверсты…
Я помню, увидел его лежащим на столе. Живот был по-прежнему еще большой. Но из него уже текло. Под столом стоял таз… Нас малышей пустили взглянуть и увели…
Потом меня послали в деревню за куделей для подушки. Мне только исполнилось 11 лет, но я пошел за 7 верст и принес куделю.
Отец раньше был садовником, и в городе был садовник Нагаев – его родственник. Когда отца хоронили, было много цветов от этого садовника. Меня поразил удивительный запах. Я спросил: “Что это пахнет так хорошо?” Мне сказали: “Резеда!” - “Это которая?” - Мне указали на невзрачный цветочек, кажется, зеленоватого цвета. Я не поверил… Понюхал, и был поражен.
Отца похоронили на кладбище, на крутом берегу Вятки, около кладбищенской церкви, где были похоронены родственники матери.
Потом у нас вверху жили квартиранты. Забыл фамилию. Отец был весовой мастер. В помещении, где была чайная, устроили весовую мастерскую. Там работал брат Борис. Он был на 5 лет старше. Там и я иногда крутил ручку большого сверлильного станка, просверливал гири (двухпудовые, пудовые). В них вгоняли медную пробку и ставили клеймо. Мне что-то платили.
Еще у нас на 2 этаже жила учительница. Отлично рисовала. До сих пор помню, нарисовала она вид из окна, будку, из которой отпускали воду и даль города, синим карандашом. Великолепно. Я ходил к ней, что-то рисовал. Помню, как-то меня угостили молочной лапшой. Вкусно! – До сих пор помню… Жили голодно.
Голод… У нас останавливались железнодорожники со станции Званка (под Ленинградом) (позже - город Волховстрой, после 1940 – Волхов - АН). Не просто железнодорожники, а настоящие спекулянты. Они скупали свиней, резали их у нас в дровянике. Стоял дикий визг, целыми днями. Зарезанных свиней ошпаривали кипятком. Соскабливали шерсть, щетину. Разрубали туши и складывали в большие корзины. Я их отвозил на санках на вокзал. Мне платили 30-40 копеек… Так я немного зарабатывал.
Зимой у нас останавливались мужики, приезжавшие из деревень. Спали на полу, вповалку. Я, да и все мы – малыши – спали под столом на войлоке. Нам что-то давали за постой продуктами (толокном, мясом).
Еще помню Рождество. Жили-то мы бедно, но была елка. Приходил поп с причтом. Служили молебен. Молились все. Стелили на пол ковер. Ковер этот называли персидским, и он сохранился после пожара. Им покрывали сундук, вешали на стену. Видимо, это был обыкновенный дешевый ковер (имитация) на ниточной основе без шерсти.
Уже после смерти отца в Рождество мать пекла ржаные пирожки, в сочельник – сочни, в Крещение – крестики. Мы были рады.
АЭРОПЛАН
Это было до пожара, зимой. Либо в 1924, либо в 1925 году. Очевидно, в воскресенье. Кто-то сказал, что в Котельнич прилетит аэроплан. До этих пор горожане не видели не только аэропланов, но даже и автомобилей (исключение составляет период Гражданской войны, когда в городе были сосредоточены воинские части для борьбы с Колчаком).
И вот вместе с ребятами с нашей Третьей и Вокзальной улиц (наш дом был угловым) я оказался на реке Вятке – напротив города. Река была широкая, около километра (кажется, 700 метров), а местами и больше. А разливалась в половодье по заречным лугам и лесам километров на 30…
Собралась большая толпа. Было морозно. Ждали, переминались, толкали друг друга. Мы мальчишки играли в лепки. И вдруг загудело, гул был такой трескучий… Все стали всматриваться в белесое небо, в направлении Вятки, и вот кто-то увидел темную точку, закричал: “Вот он, вот он! Летит!”. Точка эта росла, приближалась, и скоро все увидели самолет (но так его тогда никто не называл). Он стал снижаться и, подняв целую пургу, сел на снег вблизи толпы, немного прокатясь на широких лыжах. Все, сбивая друг друга и крича, бросились к самолету. Он был серебряный, из гофрированного алюминия, с одним желтым деревянным пропеллером, который все еще продолжал вертеться. Не то вверху откинули прозрачный колпак, не то открыли дверцу (этого я не помню)… Но видел, как вылезли двое летчиков в черных кожаных пальто и в кожаных шлемах, в перчатках до локтей. Вытащили из самолета кипы газет. Да, на самолете, кажется, была надпись: “Доброхим”…
Состоялся краткий митинг. Говорили короткие речи. Потом один из летчиков сел в самолет, а другой подошел к пропеллеру, рванул его на себя, отскочил и пропеллер закрутился, вздымая снежную пыль. Толпа отхлынула. Летчик залез в самолет, махнул рукой. И самолет, пробежавшись на лыжах, оторвался от земли, окутанный снежной пылью. Мы – мальчишки – с криком бросились за ним. Но он, быстро поднявшись, скоро скрылся в мутном небе…
МАСЛЕНИЦА
Масленица была очень памятным зимним праздником. Я не помню (в это время) блинов – были голодные годы, да и мне, мальчишке не так уж и важны были блины, как катание на ледянках, на санках, на лошадях…
При отце у нас была своя лошадь. Сейчас не помню, какого цвета: кажется, рыжая. Были у нас легкие санки, обитые ковром, были очень красивые голубые ременные, обшитые или обвязанные голубой шерстью вожжи, были валдайские колокольчики и бубенцы, расписная дуга.
Так как нас детворы было много, лошадь запрягали в розвальни. Наваливали туда сена, и в сено садились и ложились, кто как мог. Отец одевал на лошадь хороший хомут, с медными украшениями шлею, расписную дугу, под которой звенели колокольчики. В гриву лошади вплетались ленты. И только тогда, мы с гиком и визгом выезжали со двора – катались по улицам. За город ехать обычно опасались – дорога была плохая. В глубоком снегу лошади выбивали санями ямы. Ехали как по окаменевшим волнам, которые порой скрывали и лошадь, и сани. Но катание на лошади мне запомнилось плохо: я был тогда еще очень мал.
А вот катание на ледянках помню отлично. Ледянки мастерили из толстых широких половых досок. Обычно на 3-5 ребят. А взрослые делали ледянки, в которые усаживались по десятку и больше… Ледянка напоминала низенькие нарты или сани-розвальни, только вместо полозьев была толстая доска, покрытая льдом. Выглядела она примерно так (см. рисунок). На доску в носу набивался поперек брусок. А сзади – невысокая, но широкая спинка. От этой спинки к бруску прибивались на расстоянии 12-15 сантиметров от доски круглые рейки (колья), и между ними клался длинный мешок с сеном. Сзади садился правильщик – наиболее сильный, смелый и опытный катальщик с правилками (короткими ручками-держалками, в которые были вбиты толстые гвозди). Правильщик садился к задней спинке и складывал ноги калачом, выдвигая согнутые колени в бока, чуть приподнимая их. К нему, между колен, садился другой, так же ставя ноги. К другому – третий, и так далее… Последний, который оказывался первым, ставил валенки на передний брусок, слегка согнув колени и натягивая веревку, привязанную к кольцам в бруске или прибитую к нему гвоздями.
На ледянках обычно катались по двум улицам. Нашей Третьей, имевшей уклон к мосту через овраг, и по Второй, (ул. Луначарского со стороны горы) с нагорной стороны. Там была гора еще круче нашей, но обрывалась оврагом. Перед ним надо было тормозить, иначе ледянка срывалась в крутой овраг. Правда, там был снег, речка замерзала. Но вытащить оттуда тяжелую ледянку было очень трудно, да и спуск туда не сулил ничего хорошего…
У нас на Третьей был через речку мост во всю ширину улицы. Мы могли ехать безбоязненно, если с противоположной стороны, нам навстречу не катились на ледянках. Но обычно с той нагорной стороны катались по Второй улице, чтоб не было несчастных случаев. Ледянки неслись с бешеной скоростью – остановить их было невозможно, а управлять ими было трудно. Так что при встречном ударе дело бы кончилось катастрофой.
Бывали у нас неприятности. Обычно ледянки мчались по жолобу, вытоптанному лошадьми посреди улицы, который был уже санной колеи. Но у оврага жолоб был разбит – лошади сворачивали налево в деревню Малые Шильниковы, и направо – на улицу Карла Маркса. Налево был глубокий овраг, где протекала не всегда замерзавшая речка Котлянка. Правда мост, вернее насыпь или дамба, шириной в улицу, была огорожена барьером из бревен на прочных столбах, на метр от земли, но это не могло спасти, если ледянка вырывалась из жолоба: ее или бросало на столбы, или еще раньше заносило в овраг, где катающиеся летели с высокого обрыва и иногда попадали в речку, откуда было не легко выбраться.
Любопытно отметить, что ледянки делались заблаговременно. Обычно на доску намазывали свежий коровий навоз, а когда он замерзал, его скоблили и поливали водой. Лед делался прочным и гладким. В Масленицу вечерами на ледянках катался весь город. Улицы были полны народом. Те, кто не катался – смотрели. Некоторые ехали с песнями, некоторые с гармошкой или трещотками. На Третьей улице до темноты стоял гвалт, смех, визг. Иногда взрослые ставили на ледянки лодки, садили туда девчат, и ехали с факелами, освещая дорогу.
Иногда навстречу (когда еще было светло) и катались мальчишки, ехали лошади. Тут бывало плохо. Если кучера вовремя не сворачивали, а правильщик не мог вывести ледянку из жолоба, бывали несчастные случаи. Ледянки попадали под лошадей, ломали им ноги, а катающиеся разбивались о лошадей и сани. Бывало, что ледянки подбивали друг друга, вытряхивали катающихся, и они попадали под другие ледянки. Но это не пугало. Желающих кататься год от году не убавлялось. Во всяком случае, до пожара.
Я никогда не слышал и нигде не читал, чтоб такие массовые катания на ледянках устраивались еще где-то, кроме Котельнича.
(с) 1979 Герман Нагаев, текст подготовлен к публикации Алексеем Нагаевым, внуком автора, в 2004 году.
Публикуется впервые.
(в скобках наклонным шрифтом примечания)
